И.Бунин о Л.Толстом-художнике

Ничипоров И. Б.
В творческом сознании И.Бунина происходило постепенное формирование целостного восприятия личности Л.Толстого – от частных дневниковых записей разных лет к роману «Жизнь Арсеньева», где выражается восхищение перед силой как толстовского чувствования прелести земного естества, так и в не меньшей степени его пронзительных интуиций о тайне смерти. Итоговым на этом пути явилось художественно-философское эссе «Освобождение Толстого» (1937). Данное произведение представляет глубокое онтологическое и одновременно эстетическое исследование жизни и творчества Толстого, образует сферу диалога двух художников, становясь для автора актом «узнавания» себя в «другом»[i]. Чрезвычайно значимые для Бунина «поиски художника, сумевшего «освободиться» от смерти… привели писателя к Толстому, ставшему героем самого сложного и своеобразного его произведения»[ii]. Сквозь призму бунинского осмысления в лейтмотивной структуре повествования воссоздаются фрагменты художественных, дневниковых, публицистических произведений Толстого, предпринимаются многоразличные мемуарные экскурсы.
В научном изучении книги Бунина о Толстом традиционный приоритет отдается ее религиозно-философской проблематике, в тени которой остаются эстетические прозрения о тайне творческой индивидуальности. При этом сам Бунин именно в зеркале творчества, в созданных Толстым образах обозревает перипетии его жизненного пути и философских исканий. Симптоматично, например, что, «узнав о смерти Толстого, автор книги вспоминает не его нравственные проповеди, а его художественные творения»[iii], само же образное понятие «освобождения» «становится и категорией эстетической, открывающей глубинные процессы творческой деятельности настоящего художника»[iv].
Структура произведения подчинена кольцевому композиционному принципу, который нацеливает на постижение длительной и драматичной борьбы Толстого как личности, художника и мыслителя за «освобождение» от «этого временного и телесного существования»[v]. В экспозиции диалектическое взаимодействие и противостояние искомого «освобождения» и вынужденного «подчинения» личности видимым формам бытия ярко иллюстрируется ключевыми моментами жизненных исканий князя Андрея Болконского. Показательна ощущаемая им во время пения Наташи «страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она». Это и последующее, не раз припоминаемое Буниным изображение того, «как умирал князь Андрей», устремляясь в область «вечной любви», отрекаясь от земной жизни и обретая «освобождение» от страха смертного конца. Переживаемое толстовским героем «пробуждение от жизни» с ее неразрешимыми диссонансами проецируется в эссе на сокровенные устремления самого автора романа, который, томясь «противоположностью» явленного и сущего «с рождения до последнего вздоха», утвердил, по Бунину, «вызывающее презрение к общепринятому[vi], тоже идущее из жажды «освобождения», борьбы с «подчинением»».
С опорой на названные мировоззренческие доминанты творческой личности героя книги Буниным разворачивается многослойный сюжет ухода-освобождения Толстого. Первичным уровнем этого сюжета становятся символически и мистически трактуемые биографические реалии – от легендарной истории о «зеленой палочке», неосуществленных попыток разрыва с установившимися жизненными ритмами до финального «ухода», постижение явных и скрытых обстоятельств которого оказывается в бунинском эссе стержневым. От внешних фактов исследование данного «сюжета» простирается к уяснению его бытийных, творческих оснований.
В знаменитом толстовском делении биографии на семилетние фазисы Буниным прозревается особое художническое чувство Пути – от жизни «только для своих страстей» – к служению для блага людей – и в конечном итоге к слиянию с универсальным Всебытием, осуществлению Царствия Божьего, обретению «чистоты Божеской сущности во мне». Преодоление многотрудных вех избранного пути сопрягается Буниным с антропологическими интуициями Толстого-художника и мыслителя. Крепнущее ощущение недостаточности рациональных ресурсов освоения бытия («все больше и больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно только сознавать») переходит в драматичное переживание собственной личности как препятствия на пути к Всеединому, ибо «личность есть то, что мешает слиянию моей души со Всем».
Роднящей автора и героя эссе выступает дерзновенная творческая мечта достичь, в том числе и через сотворение особой художественной реальности, радикального преодоления диктуемых эмпирической действительностью пространственно-временных и причинно-следственных закономерностей («зачем пространство, время, причинность?»). Проникновение в тайну поэтического образа становится залогом «освобождения» от диктата зримых очертаний бытия и укрепляет художника в убеждении, что «вещество и пространство, время и движение отделяют меня и всякое живое существо от всего Бога».
Творческое преодоление власти земных пространства и времени ассоциируется у Бунина со стихией Прапамяти. В толстовских высказываниях о душе, тайне творчества автор эссе настойчиво подчеркивает действие глубинных токов Прапамяти, что расценивается им в качестве неотъемлемого свойства истинно художнической натуры, «вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной подсознательностью… безмерно обогащенной за свой долгий путь, и уже с огромной сознательностью». На основе автореминисценций из бунинской лирико-философской прозы в эссе выстраивается мистическая концепция творческой личности «Это люди, одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа… дивно воскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, его телесности».
Во внешнем облике Толстого, который запечатлен в эссе с разных точек зрения, посредством лейтмотивных портретных зарисовок, автор, учитывая значительный опыт портретирования, накопленный психологической прозой ХIХ в., отмечает влияние особого рода наследственности, близость к «типу атавистическому, пещерному, гориллоподобному, страстному, животолюбивому и отличающемуся богатой и сильной образной речью». Это и «зоологический жест» Толстого, и «нечто зоологическое» в его манере держать перо, и «бугры бровных дуг», которые «надвинуты на глаза», и «волчьи», «пристально-пытливые глаза, твердо сжатые зубы», и большие, «деревенски-дворянские» руки… Подобной россыпью штрихов порождается эффект «избыточной», не укладывающейся в интерпретационное поле детализации. Загадка соотношения и порой разительного несоответствия явленного и глубинного, эмпирического и эстетического измерений творческого процесса приоткрывается в парадоксальном соположении портретов писателя и созданных им в это же время произведений. Так, на изображениях 60- гг. «позы у него непринужденные, гордо-красивые, глаза барски-презрительные, в небрежно брошенной руке папироса… Дивишься, глядя… на эти портреты ведь в эти годы писалась «Война и мир» – Наташа и Петя Ростовы, Пьер и смерть «маленькой княгини», последняя встреча Наташи с князем Андреем, их любовь, его умирание…».
По Бунину, «звериная» первобытность, вырастание из земных корней бытия антиномически сочетаются в личности Толстого с не менее ярко выраженными утонченностью вкуса и изысканностью артистической натуры, что ведет автора эссе к прорисовке контуров эстетического идеала «Простота и царственность, внутреннее изящество и утонченность манер сливались у Толстого воедино». Многие коллизии жизни и творчества писателя прямо или косвенно мотивируются Буниным диалектическим соприкосновением, подчас столкновением «первобытности… физической и духовной основы» – и «сосредоточенности самого тонкого и самого богатого развития всего того, что приобрело человечество за всю свою историю на путях духа и мысли».
Сложные, подвижные во времени отношения между обозначенными полюсами художнического склада Толстого вызывали подчас мучительное противоречие «между неповторимой индивидуальностью и желанием раствориться во всеобщем»[vii], а в собственно творческом плане находили отражение в осмыслении темы смерти. Опираясь на широкий круг дневниковых записей Толстого и проникая в образный мир его произведений разных периодов, Бунин скрупулезно воссоздает грани толстовского опыта постижения и изображения смерти. Значимыми с этой точки зрения оказываются и «упоение прелестью сил земных», и мечта уйти из жизни в безболезненной простоте, подобно «всякому свободному зверю», и «величайшая острота его чувствования всяческой плоти земной», которой пронизаны созданные им «изумительные изображения всего материального, плотского – и в природе и в человеке». Гениальный «физиологизм» образного мира Толстого щедро проиллюстрирован в эссе «телесными» ассоциациями в «Казаках», «Холстомере», «Анне Карениной», «Крейцеровой сонате» и – особенно красноречиво – эпизодом, где раненый князь Андрей, принесенный на перевязочный пункт, переживает потрясение от «одного общего впечатления обнаженного, окровавленного человеческого тела».
Вместе с тем, делясь опытом «медленного» чтения соответствующих эпизодов из «Детства», «Трех смертей», «Холстомера», «Войны и мира», Бунин прослеживает разнонаправленные пути художественно-философского освоения Толстым этой темы. Вглядывание героя «Детства» в черты лица умершей матери позволяет ощутить, как из «силы изобразительности внешнего… исходит истинный ужас внутреннего» и впоследствии оборачивается «беспощадностью… в писании земных «историй»», которая просматривается, в частности, и в «Трех смертях», и в знаменитой «истории лошади». Страстные, наиболее рельефно запечатленные в эволюции князя Андрея поиски преображающего понимания смерти в качестве пути «к чему-то высокому», к достижению «истинной – внепространственной и вневременной – жизни» балансируют в художническом миросозерцании Толстого на грани неизживаемых сомнений в осмысленности смерти («весь свой век ужасался ей, не принимал ее»), «ужаса перед «перстью», обреченной возвратиться в землю», «остроты чувства обреченности, тленности всей плоти мира».
Размышления автора эссе о том, как уже в ранней повести «Детство» Толстым нащупывалась тема, которая станет одной из ключевых в его творчестве, где все будет «переоцениваться… прежде всего под знаком смерти» – «то подобно Анне перед самоубийством, то подобно князю Андрею на Аустерлицком поле», – выводят к постижению интуитивной природы творческого дара.
Основополагающей в раздумьях о Толстом-художнике становится у Бунина антиномия рационального и иррационального способов познания бытия. «Целые томы дневников, исповедей», продиктованные внутренним императивом неустанной, вплоть до смертного одра, мыслительной работы («надо, надо думать!»), потребностью преодолеть «восемьдесят тысяч верст вокруг себя»; восхищенные воспоминания писателя о том, как его старой няньке в стуке часов слышалось немолчное вопрошание «кто ты – что ты?», – осмысляются Буниным в контексте уяснения природы совершенно особого толстовского художнического «думанья». «Ненормальным», то есть пребывающим вне плоскости рациональных мотивировок, было, по Бунину, «количество его ежедневных записей о своих мыслях, о чувствах и поступках», отражавших метания «гипертрофированной» совести. Но доведенные до абсолюта «излишняя восприимчивость и склонность к анализу» прочерчивали в глазах самого Толстого «безвыходный круг анализа своих мыслей», подводили к тому, что, «возносясь все выше и выше в область мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее».
Отвергая расхожие еще со времен прижизненной критики суждения о Толстом – «сыне позитивного века и… позитивисте», Бунин обнаруживает, как в лабиринтах толстовского «умствования» рациональный анализ, достигая своего предела, парадоксальным образом переходил в ощущение метафизической и гносеологической бездонности бытия и собственного «я», что открывало путь мощным прозрениям в сфере художественной антропологии «Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы постижимого умом человеческим… Мое Я стремится расшириться и в стремлении сталкивается со своими пределами в пространстве… Что есть это сознание? Если оно чувствует пределы, то это значит, что оно по существу своему беспредельно и стремится выйти из этих пределов».
Прорыв из сковывающих рамок своего «я» осуществлялся Толстым посредством порождения художественного мира, густо населенного многоразличными персонажами. Заинтересованно подхватывая выразительное суждение сына писателя о том, что «он состоял из Наташи Ростовой и Ерошки, из князя Андрея и Пьера, из старика Волконского и Каратаева, из княжны Марьи и Холстомера», – Бунин переносит его в область психологии творчества, задумываясь в своем эссе о загадке соотношения авторского «я» и созданных им героев; творца и его субъективных и объективных воплощений и преломлений в эстетической реальности; о границах творческой личности, пределах действия ее осознанной воли; о сопряжении в ней биографического и образно-эстетического планов.
Бунин связывает искомое Толстым расширение собственного «я» с творческой потребностью в достижении глубинного знания о человеке, которое проистекало бы из последовательного разоблачения его «мнимой высоты», горделивого, индивидуалистического отъединения от всеобщего хода бытия. Подобное развенчание кажимостей в жизненных взглядах персонажей обладало значительной художественной силой, поскольку выступало для писателя проекцией сходных действий в отношении самого себя «Взять Наполеона, Пьера, князя Андрея и разоблачить мнимую высоту их положений и самооценок, лишить их «особенности», показать на них, что сущность жизни вне временных и пространственных форм, смешать их с комарами и оленями; сделать это и с самим собою… Умирающий кн. Андрей, Пьер в плену у французов, о.Сергий, сам Толстой… Наиболее заветной художественной идеей его было, думается, это взять человека на его высшей мирской ступени (или возвести его на такую ступень) и, поставив его перед лицом смерти или какого-либо великого несчастия, показать ему ничтожество всего земного, разоблачить его собственную мнимую высоту, его гордыню, самоуверенность».
Именуя Толстого «великим поэтом» и выделяя даже в стилевой ткани его дневников «новые для литературы того времени слова», которые связаны, в частности, с характерными для образного языка рубежа столетий синэстетическими экспериментами («счастливый, белый весенний запах»), Бунин в то же время подчеркивает роднящую его с Толстым органичную «правдивость» языка, чуждого беллетристических красот. В полемике с модернистской абсолютизацией «жизнетворческих» возможностей искусства[viii] автор эссе сочувственно воспроизводит услышанные им от Толстого скептические суждения о возвеличении творчества «Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак не может быть целью жизни…». Ниспровержение ложных кумиров и мнимостей осознается тем самым как важнейший импульс всей толстовской эстетики.
Таким образом, значимое для эссе Бунина «Освобождение Толстого» взаимопроникновение художественного и философского дискурсов, жизненной и эстетической реальностей предопределило интереснейшие выходы от метафизических аспектов толстовского мировоззрения к постижению коренных антиномий его творящего духа, к оригинальному контекстуальному прочтению многих его произведений. Интуитивно осваивая сферу психологии творческой деятельности, Бунин ставит вопросы о характере отражения религиозно-философских устремлений в образной ткани толстовской прозы; о синергии осознанного, интуитивного и стихийного, уводящего в недра Прапамяти начал в личности художника и в динамике его творческого акта; о соотношении авторского «я» и внутренних миров созданных им персонажей; о характеризующем художническую натуру Толстого напряженном взаимодействии «звериной», причастной плоти бытия «первобытности» – и утонченного вкуса к сложнейшим интеллектуально-эстетическим исканиям.
Список литературы
[i] Подробнее о диалоге двух художников в «Освобождении Толстого» см. Ничипоров И.Б. «Поэзия темна, в словах не выразима…» Творчество И.А.Бунина и модернизм. М., 2003. С.215 – 224.
[ii] Бердникова О.А. Личность творца в книге И.А.Бунина «Освобождение Толстого» // Царственная свобода. О творчестве И.А.Бунина. Межвуз. сб. науч. тр. Воронеж, 1995. С.79.
[iii] Там же. С.91.
[iv] Там же. С.93.
[v] Бунин И.А. Собр. соч. В 6 т. М., 1996. Т.6. С.139. Далее текст «Освобождения Толстого» приводится по этому изд.
[vi] Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит И.А.Бунину.
[vii] Кормилов С.И. И.А.Бунин о противоречиях Л.Н.Толстого // Центральная Россия и литература русского зарубежья (1917 – 1939). Исследования и публикации Материалы междунар. науч. конф. Орел, 2003. С.17.
[viii] Ничипоров И.Б. Указ. соч. С.21 – 50.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http //www.portal-slovo.ru/